– Родилась я в Днепропетровске, на Украине, в 1925 году. Отец – Леонид Петрович Гиря – украинец, родился в 1889 году, окончил Днепропетровский горный институт по специальности «инженер-металлург». Последние годы своей жизни работал преподавателем в нашем техникуме. А всю жизнь ездил по новостройкам – строил металлургический завод в Днепропетровске, работал в Днепродзержинске на металлургическом заводе в мартеновском цехе. Очень образованный был человек.
Прапрадед мой по отцовской линии был запорожским казаком, участвовал в войне с турками и привез из Турции жену – пленную турчанку. От прапрадеда нам передалась фамилия, произошедшая от прозвища, – Гиря, наверное, могучий был казак. А от прапрабабушки всем поколениям передалась удлиненная форма носа.
Прадед служил в царской армии, участвовал в Первой мировой войне, потерял в сражениях ногу. А пока он был на фронте, его сына (моего деда Петра Лаврентьевича Гирю) определили в училище, где он выучился на фельдшера. И бабушка моя, Ефросинья Ивановна Соколенко, тоже дочка солдата, в училище для детей солдат она выучилась на сельскую учительницу. Вот и поженились сельская учительница и земский фельдшер.
Жили они в станице Вишневецкая, дедушка там пчел разводил. Когда бабушка моя умерла, дед женился на молодой. Недолго пожили, вскоре и он умер. Бабушка, пока жива была, всегда собирала дедушку в дорогу к больному. Следила, чтобы дед саквояж взял с инструментами и обязательно теплый плащ, потому что на Украине очень переменчивая погода. А поездка к больному обычно занимала долгое время – фельдшер ехал в повозке, запряженной волами, по сельской разбитой дороге и часто возвращался обратно за полночь. Молодая жена в отношении сборов в дорогу неопытная была. Приехали от больного, дед заторопился, саквояж схватил, а плащ не взял. Днем тепло было, а на обратном пути дождь пошел и мороз стукнул. Дед, конечно, простыл, заболел крупозным воспалением легких и вскоре умер, лечить-то его было некому – он единственный доктор на сотни вёрст вокруг.

Квартир свободных в Уфе не было, нас подселили в комнату к товарищу по фамилии Парфенов. И одновременно с Украины приехал некто Пархоменко с женой и ребенком, тоже снял комнатку. А тогда порядок был такой – жилищным фондом распоряжался ЖАКТ (жилищно-арендное кооперативное товарищество). Жители дома вместе со старшим по дому (это был наш хозяин Парфенов) решали, кто из претендентов достоин стать членом их товарищества. И вот на очередном собрании поднимают вопрос: поступили заявления от Гири Леонида Петровича, от товарища Жижина и от товарища Пархоменко принять их в члены ЖАКТ. Парфенов рассказывает, что товарищ Гиря участвует во всех делах и в ремонте дома. А товарищ Пархоменко не работает и вообще лишен права голоса. Конечно, жители проголосовали за моего отца. А через неделю приезжает «черный воронок» и пять человек из дома увозит: Парфенова, Жижина, инженера Слабова и батю моего. Пархоменко на них написал заявление, что они ведут противоправительственные разговоры. Когда их увезли, сам быстренько оформился в квартиру, потом ее целиком продал и уехал. А мужики остались сидеть в тюрьме.
Мне было в это время двенадцать лет, сестренке восемь месяцев, маму на работу нигде не принимали. Она брала чужое белье в стирку, а я штопала чужие носки, ставила заплатки, пришивала пуговицы. Потом мама устроилась на работу в артель «Швейгалантерея» – очень модны в те времена были вышитые крестиком сорочки и платья. Но мама моя вышивать не умела. Она только нашивала канву, а вышивкой занималась я. То есть полноценную трудовую деятельность я начала с двенадцатилетнего возраста. Заработать надо было триста пятьдесят рублей, чтобы и самим хватило, и отцу передачу отнести. В школе я никому не говорила, что моего отца посадили. Но моя классная руководительница как-то подловила меня на лестнице, прижала к перилам: «Где твой отец?!» Я чуть не плачу: «В командировке». А она слюнями брызжет: «Врешь! Твой отец враг народа!» Я, надо сказать, и работать успевала, и училась хорошо – с похвальными грамотами. По итогам учебного года мне дали Похвальный лист, так эта учительница мне не в руки его подала, а швырнула со всей злости. Сколько слез я уже в те годы пролила!

Конец 1942-начало 1943 года я проработала на починке одежды. 13 февраля мне исполнилось восемнадцать лет, и в апреле я получила повестку в военкомат. Нет, я не испугалась. Я обрадовалась! Мы же все стремились на фронт, только и сидели вокруг радио, слушали сводки.
В военкомате майор смотрит на меня, а я ростом сто пятьдесят два сантиметра, размер ноги тридцать четвертый, но ему, видно, план дали по набору новобранцев, и он со вздохом говорит: «Ну, что, послужишь, чижик».
Вернулась домой, надо ждать боевую повестку. Мама с работы пришла, и я ей только сейчас насмелилась сказать, что меня призвали. Посмотрела она на меня: «Ну, что ж, такова судьба. Послужишь». Многие девчонки, получившие повестки, стали искать лазейки, приносить справки о заболеваниях. Мы никаких лазеек не искали. Мама только проплакала всю ночь, а утром нашла наволочку вместо рюкзака и сложила в нее мои кофточки. Собралась я в военкомат, а идти-то не в чем, из обуви только сандалии. С нашей соседкой, учительницей, у меня был один размер ноги. Она себе на заказ шила туфли в мастерской, где заказывали обувь для детей. Так просто обувь купить было невозможно, а в мастерской давали лимит на двадцать-тридцать заказов в день, и соседка-учительница занимала очередь с вечера, чтобы попасть в число счастливчиков. И были у нее черные туфельки, сшитые вот таким образом. Сшиты туфли были давно, учительница уже успела их износить так, что пальцы вылезли, поэтому она их на помойку выбросила. А я увидела, подобрала, белыми нитками зашила, черной тушью замазала и в таких туфлях пошла на фронт.

Сталинград стоит на возвышенном берегу Волги, а противоположный берег низменный. Повели нас по берегу, изрытому землянками, окопами. Привели на ровное место, только что разминированное саперами, и велели тут строить себе землянку. Кругом все полынью поросшее. Привезли нам кайлы, лопаты, и стали мы землянку себе копать. Спали на земле, эту же полынь рвали и вместо подстилки использовали. Хорошо, что рядом бил родник, а местные жители сделали запруду, образовалось озерцо. В нем мы мылись, бельишко свое стирали в ящике от патронов и тут же на кустах сушили. Парикмахера нам привезли. У меня коса длинная была, но я ее отрезала, и другие девчонки тоже – возни много. А одна девушка оставила свои косы и до самого конца войны их сохранила. Повара нам дали, она на костре в котле варила пшенную кашу из брикетов, кулеш это называлось.
Стали нас обмундировывать. Девчонки-то все выше меня ростом были и комплекцией гораздо крупнее. А на меня что ни надень, все велико. Шинель надела – рукава болтаются, длина по щиколотки, а хлястик сзади ниже попы, хотя на талии должен быть. Девчонкам сапоги выдали, а мне кое-как ботинки нашли. Одела все это – чучело огородное! Что с этим делать? Как в этом двигаться? Гимнастерку подрезала, рукава и юбку подшила – мама с собой собрала нитки и иголку. А старшина строжится: «Шинели не обрезать!» Ну, летом еще ладно – на одну половину шинели спать ляжешь, второй накроешься, даже хорошо, что большая. А осенью – идешь, полы намокают, шинель тяжеленная становится. И еще беда – пояс выдали мне белый. Ну, куда деваться – хожу в гимнастерке с белым поясом. А тут приходит телефонограмма: «Приехали артисты». И пошли мы в соседнее село на концерт. Идем, а кругом на полях стоят брошенные повозки, лошадей нет – убило и трупы убраны, но сбруя снятая валяется. Я от сбруи кусок ремня и отрезала – так до конца войны этим куском сбруи гимнастерку подпоясывала, так и домой в нем пришла.

Везли нас поездом по разбитой земле. В Смоленске остановили, здесь же, на платформе, столы – покормили горячим. А то до этого все сухой паек: хлеб да селедка. И повезли нас дальше. Выдали зимнее обмундирование – валенки, ватные брюки, полушубки. Привезли на Север, в Архангельск, а там оттепель. И мы в валенках по лужам. Вагоны мы разгружали сами, аэростаты упакованы в конверты по триста килограммов весом, сбоку ручки нашиты. Схватимся за эти ручки и тащим. Погрузили всю «материальную часть» на баржу – не в трюм, а на палубу. И мы тоже на этой палубе, мокрые. А к вечеру мороз. Мы падали от усталости, но ходили люди и не давали нам заснуть, потому что иначе мы могли просто замерзнуть во сне. По Северной Двине доплыли мы до порта почти у самого моря. Прибыли на охрану морских портов, куда приходили корабли с грузами от союзников – из Америки и Англии - по Северному морскому пути. Это были северные конвои.

В порту поселили нас в школе, окна кое-как фанерками забиты, ветер гуляет. Растопили мы печи, температура в помещении стала плюсовой. Вот тогда и пригодились все те кофточки, что мама в наволочку положила при прощании – я всю солдатскую мокрую одежду сняла и переоделась.
Распределили нас по расчетам – по двенадцать человек – и направили по точкам. Обороняли мы порт Долгая Щель в устье реки Маймакса. Наш расчет поселили в комнатке в домике с двумя старичками. Корабли стояли в порту на разгрузке и маневренности у них, конечно, никакой. Наша задача – аэростатами прикрывать их с неба от налетов фашистских самолетов. Зенитчики тут же с нами были. Налеты совершались только ночью, поэтому мы несли боевые дежурства ночью. А днем работали на разгрузке: сидели в трюме, нам спускали сетки, мы укладывали в них ящики и мешки с сахаром, мукой, американской тушенкой, кофе, крупами. Только начинает смеркаться, опять бегом на точку, к аэростату. Ночью работали портовые рабочие на выгрузке, а днем - мы. Спали когда? А вот за ремень аэростата держишься и иногда чуть подремлешь. А начальником порта был Иван Папанин. Он каждый день приходил, следил за разгрузкой и все просил: «Девоньки, миленькие девоньки, вы уж осторожнее там с мешками! Ведь за все это чистым золотом плачено. Думаете, нам Америка все эти товары просто так дала? Нет. За каждый час разгрузки оплата - тысяча рублей золотом».
А разгрузка так шла: сначала из трюма выгружали ось с колесами для железнодорожного вагона и сразу ставили на рельсы, потом сверху раму, на раму портовые рабочие настилали доски (леса было достаточно, вдоль Северной Двины сплошь стояли лесозаводы), на готовую платформу выгружали ящики из трюмов, и состав тут же отправляли. А еще из трюмов кораблей выгружали ящики с автомобилями «Шевроле» (зеленые, крытые брезентом, их часто показывают в военной хронике), рабочие тут же собирали эти машины, нагружали мешками с тушенкой и мукой, и машины сразу уезжали по маршрутам.
Зимой мы точно знали, когда караван ждать. Если ледокол прошел, значит, следом караван будет. Корабль приходит, вся команда списывается на берег, отдыхает. У подъемных лебедок корабля становятся наши девчонки, и в трюме наши девчата. Зимой на лебедке продрогнешь насквозь. Так вот интересно – на американских кораблях команда состоит из негров, и кок обязательно девчонкам горячего кофе принесет. А англичане – нет. И еще когда газгольдер несешь с газом, англичанин, если мимо идет, обязательно норовит сигаретой ткнуть. А ведь он знает, что это взрывоопасно. Англию фашисты тоже бомбили, и аэростаты в Лондоне были. И здесь девчонки их корабли защищают, а у них такое отношение! Пока каравана нет, тоже без дела не сидели – грузили баржи лесом, который шел в Мурманск для обустройства окопов, землянок, для постройки оборонительных сооружений.